Зимой
Кирюша заболел. Он сидел на подоконнике старого кирпичного дома и чувствовал,
как что-то холодное и пустое вонзается в его тельце острыми иглами испуганных
всадников, несущихся сквозь огонь.
Кирюша хорошо помнил, как все началось. Как он катался на санках вместе с друзьями в Царицынском парке, как мимолетная февральская оттепель корчилась на снегу, будто опрокинувшийся лыжник, как тонкие пальцы ее кромсали снег и санки неохотно волочились за Кирюшей, когда он поднимался на горку.
Помнил он
также, как влажный липкий воздух с виноватой улыбкой невыспавшегося
клоуна, карабкаясь по плечам и наспех застегнутому полушубку проник, наконец, в
Кирюшины легкие и принес с собой какое-то новое ощущение, ощущение тревоги,
неминуемой болезни и горя, а в горле, словно разъеденном кислотой, неуютными
нотами задрожал надрывный, близкий к вою кашель, как бы повторявший через рваные промежутки одну и ту же фразу:
«Ты заболел! Ты заболел!»
Кирюша не
помнил только одного: когда же ему в первый раз показалось, что он медвежонок.
Кажется на эскалаторе, да, конечно, уже после прогулки, когда неучастная к людским судьбам лента медленно несла его вверх
в ранние зимние сумерки, Кирюша вдруг увидел, что к одному из тусклых плафонов,
озаряющих путь, приклеена почтовая марка. На марке была изображена икона –
женщина, склонившаяся над ребенком, вокруг головы которого полыхало маленькое
солнце. Кирюша и раньше слышал об этой очень редкой серии, запечатлевшей кадры
из фильма Тарковского «Андрей Рублев», но только теперь впервые увидел одну из
этих марок. Кирюша потянулся к ней, робко, так, как может тянуться к чему-то
долгожданному только лишь семилетний мальчишка, и вдруг понял, что вместо рук у
него на самом деле две маленькие, покрытые бурой шерсткой лапки.
Поглощенный новым
открытием Кирюша вышел из метро. Привычная будничная волна обыденности на миг
захлестнула его, выбросила на песчаный берег перед приливом, разглядывая со
всех сторон, как что-то обыкновенное, само собой разумеющееся, но потом, ближе
к дому, когда суета автобусных остановок осталась позади, позволив окунуться в
тихие спокойные дворы, на Кирюшу с новой силой нахлынули образы какого-то
таинственного леса, земляничных полян и искрящихся плесов.
«Я помню, как
весной оказался в заброшенном пионерском лагере, бродил вдоль отсыревших
корпусов и смотрел на свое отражение в лужах, моя пушистая тень ложилась на
гипсовые статуи и выцветшие детские рисунки, гниющие на асфальтовых дорожках, и
было ощущение бесконечного одиночества, а потом мне показалось, что лагерь –
это книга, которую потеряли и в которой записана история этого лагеря, здесь
все имело какой-то смысл – ржавый привкус фонтанчика, молодые деревца,
проросшие в осушенном бассейне, необычные надписи на плакатах с пловцами,
больше похожими на птиц. Потом я несколько раз возвращался в этот лагерь и
читал его как книгу, но так и не прочел до конца…»
Подходя к
своему дому, Кирюша стал по-другому
чувствовать снег. Снег, кусающий его мохнатые лапки, был теперь другом, он
больше не причинял боль, он ласкался как пес, вроде бы беспризорный, но никогда
не забывающий приютивших его хозяев. Когда-то раньше, давным-давно, когда
Кирюша только учился разговаривать, в
одну из похожих на эту зим, дедушка гулял с ним в лесу. Странные холодные
комочки падали сверху, обнимаясь с деревьями, они исчезали в протянутых
ладонях, и казалось, что они исчезают внутри тебя, и Кирюша был уверен, что
если очень долго стоять на одном месте, когда идет снег, то обязательно сам
станешь как из снега, и рассыплешься над городом тысячами снежинок.
Мысли о снеге
заполнили Кирюшино сознание, он остановился во дворе, прямо перед качелями,
рассматривая их с удивлением, потому что медвежонок живущий в лесу, вряд ли
может знать, что такое качели. Следы от множества ног создавали на снегу
красивый узор, и маленькому медвежонку на какой-то миг показалось, что это
мотки белой пряжи в беспорядке разбросанной по комнате, теплая пряжа, в нее
можно окунуться, как в теплое молоко, и она
никогда никому не причиняет боль.
В квартире никого
не было. Медвежонок прошел к окну и сел на подоконник. Серый день уходил за
каменные дома, терялся в зажженных окнах, светлого пространства с каждой
секундой становилось все меньше, а мама все не шла, может быть она у соседки,
господи, как же болит горло, наверное у меня скарлатина, я не помню, кажется у
мамы тоже была скарлатина и она стала похожа на красного муравья внутри Шаболовской башни, вся в красных пятнах, но эти пятна были
разделены как бы металлической проволокой, наверное и со мной будет тоже самое,
но я не вижу пятен, они скрываются под слоями теплого меха, мех облепил меня и
почему-то очень темно… очень темно… очень темно…
*
Кирюша открыл
глаза. В тусклом свете дрожащей лучины он увидел склонившееся над ним доброе и
такое родное лицо мамы-медведицы. За стенами берлоги шелестел хмурый осенний
дождь, и первые секунды после пробуждения Кирюша никак не мог понять, кто же он
на самом деле – мальчик или медвежонок.
12 февраля 2001г